Настроение в викторианском обществе - The mood in Victorian society

Продолжение переводов из книги "Victorian fancywork" (Lilo Markrich and Heinz Edgar Kiewe, Chicago, 1974 г.) о Викторианской эпохе. Все иллюстрации взяты из книги. 

I continue a series of translations from the book "Victorian fancywork" by Lilo Markrich and Heinz Edgar Kiewe, Chicago, 1974, about the Victorian time. 

С развитием промышленной революции её обесчеловечивающие и ужасные воздействия стали всё более очевидными. Страшные и затяжные европейские войны уже закончились, это стало причиной некоего подъёма, однако кое-что более постоянное пришло на их место.

Начались непредвиденные перемещения. В середине 18-го века в Британии насчитывалось приблизительно тысячу городов, однако в них проживала всего лишь четверть населения. Большинство городов состояли из не более чем 250 домов, в которых жили около тысячи жителей – всего лишь деревушки по нынешним меркам. Лондон с его 700 000 населения был в двадцать раз крупнее любого другого города Британии. В последнюю четверть 18-го века население начало резко увеличиваться, и большая часть этого роста пришлась на города с целью удовлетворения растущих аппетитов индустриализации. 

Подобная концентрация населения была связана с тем, что изобретение парового двигателя избавила промышленников от необходимости располагать фабрики вдоль берегов рек (гидроэнергия) или возле леса (древесина или древесный уголь). Они повышали эффективность производства за счёт увеличения населения. В 1740 году в сельской местности проживало 6,5 миллионов человек, тогда как в городах – всего 1 миллион. К 1850 году сельское население выросло до 10 миллионов человек, однако количество городских жителей решительно обогнало эту цифру, достигнув 11 миллионов человек. Лондон, имея население в 1 миллион человек, тем временем стал крупнейшим городом на Западе. Ежедневно туда прибывало 300 новых жителей. Другие города также увеличили своё население более, чем втрое: Брэдфорд разросся с 13 тысяч в 1800 году до 104 тысяч человек в 1850 году, тогда как Ливерпуль вырос с 82 тысяч до 395 тысяч человек за то же время.

Все эти люди должны были где-то жить, так что строители усиленными темпами втискивали в города столько домов, сколько у них получалось, почти все в виде рядов или тупиковых улиц. Земля стала первейшей ценностью, а открытые пространства исчезали на глазах. Последние остатки Бирмингенского парка были окружены в 1799 году и тут же были застроены восемью новыми улицами. Не только обычные, но и более крупные парки, принадлежавшие буржуазии 18-го века, исчезали под кирпичами и бетоном.

Сначала технологии казались притягательными. Они словно бы объявляли начало новой эры, полной возможностей. Рационалистическое наследие Эпохи Просвещения говорило о том, что индустриализации не может быть ничем иным, как только проводником в лучший мир. «Так же как естественны отбор служит единственно для блага всей жизни, так и окружающая среда тяготеет к прогрессу в сторону совершенства,» - заявлял Чарльз Дарвин (1802-1882 гг.). В 1770 году Артур Юнг [английский писатель, прим.перев.] с полной уверенностью писал: «Для машин нет ничего невозможного». Какое впечатление мог произвести в 1741 году город Бирмингем на восемнадцатилетнего молодого человека, было ярко описано Вильямом Хаттоном в его «Истории Бирмингема»:

Я был поражён этим местом, но даже более того – людьми. Они были тем типом людей, которого я никогда прежде не видел. У них была энергия, которой я никогда не обладал: я находился среди спящих, однако сейчас я видел тех, что проснулись. Каждый их шаг был полон проворства и готовности, казалось, каждый человек бежит куда-то по своим собственным делам...

Тем не менее подобная очарованность не могла длиться долго. Промышленная революция двигалась серией бурных всплесков и резких падений. Она обладала большими последствиями, чем просто методы производства товаров. Она повлияла на сами товары, практически уничтожив ремесленничество. Проблема в производстве всё большего и большего числа товаров заключалась в необходимости маркетинга. К концу 18-го века законодатели моды (такие как Wedgewood, Doulton и другие производители предметов роскоши) были пленены тем потенциалом,  который скрывался в запущенных ими процессах. Истинным властителем вкуса был уже не дизайнер и даже не производитель. Им стал продавец, чья работа заключалась в «улавливании всех флуктуаций общественного вкуса и, по возможности, предчувствии изменения и направлении моды в сторону бесконечной череды новинок».

 Были и другие причины для уныния, и не только среди идеалистически настроенных интеллектуалов. 19-й век начался с восстаний луддитов, разрушении машин и других проявлений неповиновения среди рабочих. Проживание в городах отразилось не только на качестве жизни, но и на её продолжительности. В 1840 году человек свободной профессии или представитель мелкопоместного дворянства в Ливерпуле мог рассчитывать на то, что доживёт до 35 лет. Средняя продолжительность жизни мужчин из среднего класса была 22 года, в то время как рабочий доживал лишь до 16 лет. Жизнь в сельской местности была более продолжительной: по Рутланду эти цифры достигали 52, 41 и 38 лет, соответственно.

Для некоторых крушение иллюзий усилилось провалом обещаний Французской революции и последующие угнетающие двадцать лет войны. Более того, машины стали рассматриваться как оружие для регулирования жизней тех, кто работал на них. С момента публикации мальтузианской экономики в 1798 году [демографическая теория, прим.перев.] гуманизм перестал служить фундаментом для науки и искусства, «медовый месяц» кончился. Изменения в общественном мнении могут быть проиллюстрированы словами провинциального дилетанта по имени Джордж Уокер, которые в 1814 году написал о фабриках в районе West Riding, Йоркшир: «Они стали жизненно необходимыми для быстро растущей экономики Британии, обеспечивая работой, пищей и одеждой тысячи бедных работяг. Однако следует посокрушаться о том, что всё это также зачастую идёт за счёт здоровья и морали».

«Тёмные фабрики Сатаны» Блейка [английский поэт, прим.перев.] стали называть силами зла. Уильям Вордсворт [английский поэт-романтик, прим.перев.] объединил все основные поэтические проявления против разрушающих сил промышленности в горечи строк поэмы «Экскурсия»:

Я жил, чтобы отметить

Рождение нового, невиданного ранее существа

Из наших трудов на мирной земле.

Орудуя своими могучими машинами,

Оно строит и производит,

Столь же жадно, как и война,

Не отдыхая ни днём, ни ночью,

Прилежное в разрушении!

В своих «Посмертных записках Пиквикского клуба» Диккенс демонстрировал такое же настроение. Когда мистер Пиквик посетил Бирмингем, он не был поражён, хотя его речь и весьма сдержана. Через окно они увидел следующее:

Разбросанные вдоль дороги коттеджи, грязноватая окраска всех предметов, тяжёлый воздух, тропинки, усыпанные золой и кирпичной пылью, багровое зарево доменных печей вдали, густые клубы дыма, медленно выползавшие из высоких труб и заволакивавшие окрестность, отблеск далёких огней, громоздкие возы, тащившиеся по дороге и нагруженные звенящими железными прутьями или тяжелыми тюками, - всё указывало на быстрое приближение к большому фабричному городу Бирмингему [перевод А.В.Кривцовой и Е.Ланна].

Однако когда затем Маленькая Нелл вернулась в эти же места в романе «Лавка древностей, увидевшем свет четыре года спустя, её впечатления были выражены очень гневно:

Миновав красные кирпичные дома с клочками огородов, где угольная пыль и дым из фабричных труб тёмным слоем оседали на вялой листве и на бурьяне, где новые побеги, с трудом пробившись на волю, засыхали и никли  под горячим дыханием печей и горнов, которые здесь, среди этой жалкой растительности, казались ещё страшнее, ещё больше грозили гибелью, чем в самом городе, миновав растянувшееся в длину и словно припавшее к земле предместье, старик и девочка увидели перед собой ещё более мрачные места, где не росло ни травинки, где даже весна не могла бы порадовать глаз распустившейся  почкой, где зелень виднелась только на поверхности стоячих луж, пересыхающих на солнце вдоль чёрной дороги [перевод Г.Г.Кудрявцева].